Однажды я слушала исповедь. Это очень тяжело, скажу я вам. Тяжело не потому, что мне трудно выслушать человека и поддержать его. Вовсе не трудно, наоборот. Тяжело, потому что понимаешь: человек выбрал тебя, чтобы покаяться, признаться в самом сокровенном. Именно тебя! И ты обязана пропустить через себя его горе, найти правильные слова, дать надежду. Это вдвойне тяжело, потому что ты сама не праведница. Тебе тоже знакомы эти муки совести, и ты заново переживаешь все то, от чего, казалось, уже освободилась…

С Полиной мы познакомились на детской площадке. Она была очень приятная, спокойная, улыбчивая, но главное – пристально наблюдала за передвижениями своих двоих детей, а не болтала с другими мамами на скамейке. Именно это меня в ней и покорило.

Наверное, она очень хотела выговориться. Ведь то, в чем она мне призналась, не скажешь ни мужу, ни маме, ни тем более свекрови. Даже с любимой подругой не поделишься – потому что больно и стыдно. Близким людям не исповедуются, они потом всегда будут живыми свидетелями твоих грехов. А мне, как случайному попутчику, наверное, легче было излить душу.

- Я до сих пор очень виновата перед Сережей, - как-то сказала Полина, кивком головы указывая на пятилетнего сына.
- За что? – не поняла я.
- Мне кажется, я покалечила его…
- Да ты что? Как?
- Был в моей жизни очень позорный период. Только-только появилась дочка, и в меня как будто что-то вселилось. Я была сама не своя.
- Депрессия?
- Наверное. Но это было такое агрессивное состояние, что и депрессией-то не назовешь. Я была вся издерганная, вымотанная и мне хватало одного Сережиного писка, чтобы выйти из себя. А от его капризов я становилась просто невменяемой, готова была вытрясти из несчастного трехлетнего ребенка всю душу.
- Ты на него орала?
- Я его била.

Она сказала это тихо и просто. И мне стало не по себе от этой ошеломляющей откровенности. Такие тайны хранятся за семью печатями, и нужно иметь огромное мужество, чтобы вытащить их на свет божий.
- Била? Рукой по попе?
- Где придется и чем придется. Тряпкой или, например, детскими колготками.
- Когда капризничал?
- Нет, когда нудно ныл. Или не слушался. Или когда делал что-то запрещенное. И меня дико это бесило: знает ведь, что нельзя, но все равно делает…

Полина опустила голову. Было видно, что она пытается сдержать слезы.
- В эти минуты меня просто разрывало от ярости. Я не могла остановиться… А он кричал «мама, не бей меня, не бей, хватит!»
Она все-таки заплакала. И я заплакала вместе с ней.
- Я знаю, что мне нет оправдания. Ты не представляешь, как я себя ненавидела после таких моментов. Кто я такая, кто дал мне право поднимать руку на ребенка, который слабее меня, который не может за себя постоять? Кто я после этого?

Она затравленно посмотрела на меня, как будто ждала, что я отвечу. А я не знала, что сказать. Легко осуждать мать, ударившую ребенка. Это так просто – судить человека за явный проступок. Но ведь покаяние, искреннее, мучительное, разве не дает оно право на прощение? Неужели даже признав ошибку, раскаявшись, нужно и дальше жить со сжатым сердцем и чувством вины?

- И долго это длилось? – спросила я.
- Полгода. Может, чуть меньше. Не каждый день, конечно. Несколько раз в месяц меня накрывало.
- А потом?
- Потом я поняла, что, если не остановлюсь, потеряю сына. Он уже стал меня бояться. И никакие поцелуи и объятия не растворяли этот страх. Натворит что-нибудь и бежит ко мне: мама, только не ругайся! Боялся попросить меня лишний раз о чем-то. Как-то позвала его обедать и вышла из кухни. Прихожу, тихо сидит над тарелкой. Почему не ешь? – Ты мне ложку не дала. Я чуть не завыла. А потом дала себе слово, что больше никогда не сделаю своему мальчику больно.

Она замолчала. Я посмотрела на Сережу, который катался на качелях и радостно кричал: «мам, смотри, я лечу-у-у». Смешной мальчуган с длинными ресницами и ямочками на щеках. Не задира и не драчун. Такой восторженный ребенок, который забавно опекает двухлетнюю сестру и безумно привязан к маме. Почему она считает, что покалечила его?

- Мы все не без греха, - наконец, ответила я. – Но вы с Сережей так сильно любите друг друга. Он тебя давно простил. Я знаю, что очень сложно прекратить винить себя. А забыть такое вообще невозможно. Но надо перевернуть эту страницу и жить дальше. Нельзя, чтобы случившееся давило на ваши отношения, омрачало их. Наверняка, Сережа все плохое уже забыл, детская психика, сама знаешь, гибкая очень.
- Да-да, я понимаю, - шепотом сказала Полина.- Но ты знаешь, что страшно?
- Что?
- Когда я делаю какое-нибудь резкое движение, он инстинктивно прикрывается руками. Он помнит! Тело его помнит, как его били. И я помню. И его крики «мама, не бей» до сих пор стоят у меня в ушах…

По ее щекам текли слезы.
- Ира, как мне с этим жить?
Снова вопросительный взгляд. А я снова не знаю, что ответить. Полина столько времени носила этот груз в себе, столько времени мучилась. И теперь, выговорившись, ждет, что ей станет легче, что я помогу ей, скажу, как жить дальше. А на что я способна, кроме банальностей?

Я ведь так хорошо ее понимаю. Я сама помню все несправедливости, которые позволяла себе по отношению к детям. Помню это чувство отчаяния и отвращения к самой себе. За то, что слабая, никчемная, за то, что могла сдержаться, могла! Но не сделала этого.

Мне захотелось обнять Полину, вот так через прикосновение передать ей свое сочувствие, дать понять, что я разделяю ее боль:
- Надо простить саму себя. Просто надо простить. Мы великодушны к другим людям, почему тогда так строги к себе? Все могут ошибаться. Главное, не повторять своих ошибок. Прости себя, не живи прошлым. Я снова обняла ее. Впервые за весь разговор Полина улыбнулась:
- Я попробую.
Вскоре мы переехали на новую квартиру. Полину я больше не видела...

См. также статью "Распакованная любовь"