О чем эта история? О том, что родить ребенка – не значит сразу полюбить его. Стать мамой – не значит почувствовать это. И порой очень трудно понять и принять, что малыш – не твоя собственность, не продолжение тебя, не материальное воплощение любви, а самостоятельный человечек, в котором живет ранимая и преданная душа. И ее так легко обидеть. Ощущение себя как матери не возникает ниоткуда. Иногда его надо выстрадать…

МУЖИК

Всю беременность я ждала дочку. Не то чтоб я как-то девочек предпочитала. Просто моей маме, взбудораженной известием о беременности ещё недавно девственной восемнадцатилетней меня, приснился сон о трогательной малышке в жёлтом платье, тянущей к ней ручонки. И мы обе, падкие до суеверий, трактования снов и прочей ерунды, решили, что уж раз такое дело, то точно будет девчонка. Так я свой живот «Анечкой» всю беременность и звала.

«Мужик!» - безапелляционно заявил акушер на мой жалобный писк «Кто у меня, доктор?», когда моя несчастная матка, наконец, вытолкнула этот столько времени лягавшийся изнутри комок, стоивший мне двадцати килограмм лишнего веса, четырёх месяцев рвоты, полгода отёков и изжоги.

Студенты, наблюдавшие за моими показательными родами при показательно же – осложнённой беременности, лыбились. Врач поднял ребёнка надо мной. Помятый мелкий трясущийся старичок, кряхтел в неуютно-ярком свете, а за пока не обрезанной пуповиной висели самые настоящие красные, как, впрочем, пока он весь, яйца, не оставлявшие сомнений, что девочки никакой не было.

Позади остались часы схваток и потуг, в голове вертелось назойливое «Меня предали», хотя о ком это, было так и не понятно. В помещении пахло кровью, мой порванный «лаз в жизнь» зашивали под слабо действующей анестезией, на меня пялилась группа третьекурсников медуниверситета, а я чувствовала себя участницей какого-то извращённого порно, массируя по требованию врача собственные соски для сокращения матки. Но тот, кого я только что родила, уже по праву рождения мужчиной никогда не пройдёт через то же самое. И эта мысль была похожа на счастье.

Я бы никогда не поверила, что буду по-разному воспринимать своих детей в зависимости от пола. Но я испытала неожиданную гордость оттого, что у меня мальчик. Почему? Мне до сих пор сложно сказать. Совершенно непостижимым образом мне стало казаться, что я сделала что-то важное для общества, ни больше, ни меньше. В то время как мысли о девочке вызывали совсем другие эмоции. Она была чем-то вроде игрушки для меня, её матери. При слове «дочка» мне мерещились платья в рюшах, лакированные туфельки и светлые косички с бантами. Сын автоматически проскакивал в моём воображении фазу раннего детства и отсчёт начинался с возраста, когда с ним можно будет уже серьёзно общаться, строить планы, выбирать профессию. Девочка наоборот прочно застревала в младенчестве, представить её взрослой было тяжело. Мне пришлось признаться самой себе, я полна стереотипами, которые раньше с презрением считала уделом отсталых людей. Получается, раз я так воспринимаю своих детей, то и воспитывать буду автоматически так же. И все эти «мальчики не плачут», которые приводят к проблемам выразить свои чувства у взрослого мужчины, и «хорошие девочки не высовываются», ставящие барьеры в карьере взрослой женщины, я тоже заложу в них? Мой разум и мой жизненно-ролевой сценарий оказались в жёстком конфликте друг с другом. С этим нужно было что-то делать. Или не нужно? Если хотите, я была просто растеряна.

Я – МАМА

Мне пришлось долго учить эту фразу. Почему-то принято считать, что умение наслаждаться материнством, стремление к нему заложено в любой женщине от природы и появляется автоматически, как только тест покажет две полоски. Я была уверена, что так будет и со мной. Люблю ли я своего ребёнка, это, казалось бы, невероятно кощунственный по своей сути вопрос, не правда ли? Именно поэтому я им и не задавалась. Ведь ответ был предопределён. И всё же, мне пришлось пройти свой путь к осознанной любви к сыну.

Лет до трёх я регулярно застывала, в изумлении глядя на него играющего или спящего. «Боже мой! Это МОЙ ребёнок!» - проносилось в голове. Я смотрела на него глазами себя той, которая мамой ещё недавно не была. Студентки, девочки, незамужней и свободной. И вот я в теле кормящей матери, меня доят каждые полчаса как корову, мой жизненный ритм и интересы подчинены физиологическим потребностям маленького тирана, словно это не моё тело и не моя жизнь, или просто машина времени дала мне возможность заглянуть в будущее. Я смотрю на малыша, которого должна любить, про которого я никогда не скажу ничего другого, не посмею, не подумаю даже. Смотрю и изумляюсь: «Кто ты? Как ты тут оказался? Когда? И что мне с тобой делать?» И да, наверное, я его люблю, но я просто не знаю его, да я и себя ещё не знаю. И как про такое можно даже заикнуться, говоря о своём ребёнке? Я и сейчас испытываю чувство вины.

Сначала сын был просто продолжением любимого человека. Я поняла, что когда мы ссоримся с мужем, я чувствую злобу и на ребёнка тоже, как будто это с ним мы только что ругались. Когда его отец ушёл, меня раздражало, что малыш так откровенно скучает по нему. Он вскакивал в кроватке среди ночи, когда я закрывала дверь на защёлку, и ему сквозь сон казалось, что это папа как раньше пришёл с работы. Сын стоял на смятой ещё тёплой постели с розовыми заспанными щёчками и взъерошенными волосиками и ждал. Он смотрел на дверь, откуда падал свет. Мой сын ждал того, с кем мы стали врагами, вырвавшими зубами друг другу кровавые душевные раны, ждал того, кого я, как мне казалось, ненавижу и кого, всё-таки, точно так же всё ещё ждала. Так и не получив перед сном папу, сын горько плакал и не хотел моих объятий. И это была ещё одна моя рана, наверное, самая мучительная. Временами мне не хотелось жить, но и на то, что я теперь жить обязана для него, я злилась ещё больше.

Пожалуй, я слишком тяжело переносила свои обязанности. У меня не было выбора, я не могла уйти как мой муж, не выдержавший быта, детских слёз, болезней, семейных обязанностей. Я была женщиной, мамой. Хотя на самом деле я ничем в принципе не отличалась от моего бывшего любимого, слабого человека, не успевшего вырасти, всё ещё не ощущавшего себя родителем. И я спрашиваю себя, почему, если мы чувствовали одно и то же, ему хватило сил уйти и начать сначала, а мне нет? Сейчас после многих лет я рада, что была прикована к ребёнку. Я рада, что эти оковы удержали и заставили меня вытянуть на себе то, на что я в принципе не имела достаточной зрелости. Это закалило меня. У меня не было отступных путей. Но я всё-таки спрашиваю себя, почему у меня их не было, а у мужчины были? Какие механизмы заставили меня бороться, а ему позволили сдаться?

Отделить образ сына от образа мужа было сложно. Ещё сложнее было осознать, что ребёнок не моё продолжение, не моя часть тела, не «хвостик», а совершенно самостоятельная личность. Наверное, я всё ещё в процессе отделения. Почувствовать и принять всем сознанием, всем организмом, что он не моя собственность, невероятно трудно.

Я продолжала искать свой путь, моя материнская любовь была номинальной, она числилась в наличии по воображаемым родительски документам, но в реальности она всё ещё лежала нераспакованная в дальнем углу моего личного склада. Мне вдруг стало легко поднять руку на сына. Конечно, это никогда не называлось «бить», это было «шлёпнуть» или «дать по попе».

Хотя смысл от этого не менялся. Когда ребёнок совершал ошибку, не слушался или капризничал, он получал достаточно чувствительный для него удар. Он стал бояться. Он привыкал к насилию, и убедить его что-то сделать без угроз становилось всё сложнее. Самое страшное, что в минуты сомнения, понимая, что я поступаю неправильно, что это моё раздражение не контролируется, а не поведение сына, и, прося совета у других, я получала индульгенцию. Меня все понимали, поддерживали и признавались, что делают так же. С той только разницей, что у кого-то угрызения совести были, а у кого-то нет. И это были культурные, уважаемые люди, городские жители, имеющие доступ к лучшим книгам и образованию, а далеко не домостроевские крестьяне из глуши. Мы все слишком хорошо о себе думаем, кажется мне с тех пор.

Меня же успокаивало чувство, что мой ребёнок, это что-то настолько моё, что я могу делать всё что угодно без вреда ему. Ведь какое же это преступление, укусить самого себя за палец? Палец-то мой собственный.

Слёзы моего сына останутся со мной навсегда. Все мои ошибки так и лежат у меня на подушке, спят в одной постели и едят из одной тарелки со мной, невидимо и до конца. Я только хочу, чтоб они не преследовали его. Но я не знаю, можно ли всё настолько исправить. Признаюсь, мне было сложно выйти из этой колеи. Власть засасывает. Желание оправдать себя и свои слабости нормой очень сильное. Воспроизвести то, что проще всего, тот как было с тобой самой в детстве, реализовать пагубный сценарий и передать его по наследству так заманчиво безответственно легко. И, кроме того, одного осознания мало. Нужно приложить массу усилий, приходится ломать самой себе всё больше твердеющий хребет насилия. И невозможно, как бы ни хотелось, вырвать его сразу, в один приём и выкинуть к чёртовой матери. Приходится по строчке, по ступеньке переписывать и воспитывать себя заново.

После развода приходилось туго. Друзья разбежались, работы не было. Вместо того, чтоб оставить мои раны заживать, бывший муж продолжал использовать меня в качестве своей игрушки в постели, зная что я от него завишу. Он трахал меня и говорил «Я знаю, что ты меня ненавидишь, но мне всё равно». Он тоже мстил мне за несбывшееся счастье. А я мстила его ребёнку. Я была почти сломлена. Я ни в чём не могла найти утешение. В какой-то момент показалось, что дно близко. В телефонной службе доверия ответили, что психолог разговаривает со страждущими по четвергам до двенадцати. «Перезванивайте!»

Слёзы сами текли из глаз. Я чувствовала себя кончившейся на полпути. Казалось, всё перегорело и уже никогда не изменится к лучшему. Я была одна в целом мире. А на ковре строил что-то из кубиков ребёнок, который ещё «ничего не понимал». Если бы я плакала в голос, он мог бы испугаться. Поэтому слёзы были немыми. Вдруг сын встал на ножки, неуверенно делая шаги, подошёл и залез на диван. Заглянул мне в лицо и погладил по плечу. Не разревелся, не стал играться и требовать внимания, а посмотрел в лицо и погладил, понимаете? Совершенно осмысленно. И это сработало пусковым механизмом. Я упала на бок, закрывая лицо руками, и безутешно разрыдалась вслух. Теперь я не могла остановиться.

Мой мальчик слез с дивана, пошёл к своей кроватке, с трудом вытянул оттуда пёстрое одеяльце и притянул, волоча по полу за собой. Снова забрался ко мне и, как мог, укрыл. Лёг рядом и обнял. Маленький и неожиданно взрослый, он держал меня своими детскими руками крепко-крепко, пока я не выплакалась.

И до меня дошло.

Я поняла, что рядом не вещь, не моя часть, не «символ любви двоих», не «будущий» человек. Рядом был самостоятельный, чувствующий, любящий, живой человек, «настоящий». И я его никогда не смогу разлюбить. И он этого стоит.

Я помню, как в детстве говорила себе, что никогда не ударю своего ребёнка. Но я воспроизвела зло, которое когда-то ощутила на себе. Рожая, я ждала, что приму сына таким, какой он есть, автоматически, но сама ещё долго видела в нём нас – его родителей, и просто тешила им своё эго. Стать мамой не получилось само собой. Я шла к этому долго. И заплатили за эту дорогу мы вдвоём с сыном. Я надеюсь, что не опоздала. Я очень-очень хочу в это верить.